Фрагменты из одноименной книги
Николая Мартемьяновича Чукмалдина (1836-1901 гг.)
Торговля в Тюмени
в середине XIX в.
Техника торговли была так проста
и примитивна, что я скоро ее понял
и начал продвигаться вперед быстро
и успешно. Приходит покупательница, какая-нибудь деревенская баба, и
спрашивает, например, сарафанного
ситца. Вот типичный диалог, какой
ведется, бывало, в этом случае.
– Ну-ка, покажи мне ситца сарафанного, – спрашивает баба.
– Вам какого? – ласковым вопросом отвечает продавец. – Есть ситцы
светлые и темные. Не угодно ли кубового, самой прочной окраски?
– Ну покажи кубового.
Достается с полки целая стопа кусков кубового ситца разных рисунков
и доброты. Развертываются куски и
вытягиваются на прилавке перед покупательницей так, чтобы представить рисунок в наиболее выгодном
освещении. Баба выбирает ситец, какой ей нравится, и спрашивает цену.
– Вот этот ситец чего стоит?
– 32 коп. серебром или 1 р. 12 к. ассигнациями, – не запинаясь, отвечает
продавец.
– Что так дорого! Я вижу, ты запрашиваешь втридорога. Я не знаю,
что тебе и «подать» (предложить).
– Сколько вам угодно подавайте, но ситец прочный, кубовый, и
в сарафане будет прямо загляденье.
А вымоете, еще будет ярче и красивее.
– Ну уж ты пошел нахваливать!
Скажи-ка лучше, что стоит решительно?
– Извольте, для вас только: десять
старых гривен.
– Нет, дорого! Возьми-ка половину.
– Что вы, что вы, помилуйте, да
это ведь убыток будет! Даже фабрикант не может продавать за такую
цену. Ведь одна кубовая краска чего
стоит!
Баба колеблется и молчит. Потом
решается и заявляет:
– Ну вот тебе семь гривен и больше не прибавлю.
– Невозможно это. Посудите сами,
ведь семь гривен – это только 20 к.
серебром. Ну хотите, вот вам цена –
прежний рубль, а теперь 281/2 коп.
– Ну, вам, краснобаю, можно разве
верить? Берите, что даю, и меряйте
десять аршин.
Баба намеревается из лавки уходить. Ее надо во что бы то ни стало
удержать.
– Вы посмотрите-ка, как ситец
этот прочен, – заявляет продавец и
при этом быстро отрывает ленту от
ситца.
Треск разрыва ткани интересует
бабу. Она подходит снова к прилавку и любуется оторванной лентой,
рассматривая ткань и разорванные
нитки основы.
– Посмотрите-ка, как блестит колер краски, – снова начинает продавец свою рекламу, – нигде вы такого
ситца не найдете. Вот рядом ермаковский ситец, низенькой доброты
и линючих красок, – я возьму с вас
цену за него только 20 к. Но куда же
он годится против вот этого?
Баба еще колеблется с минуту, то
рассматривая ленту отрывка, то спуская с прилавка полосу ситца.
– Ну вот вам: семь гривен и семишник (22 коп.), и больше я не дам
ни гроша, – заявляет она, намереваясь снова уходить из лавки.
– Только для вас я отдаю за четвертак серебряный, – отвечает продавец и намеренно завертывает ситец
по старым штампам, как бы желая
убирать его на полку.
– Ну и не надо, – заявляет покупательница, направляясь решительно к
выходу из лавки.
– Пожалуйте, пожалуйте, – настойчиво продолжает продавец, – я
вам уступлю еще копейку.
– Чего же вы меня вернули, а сами
опять тяните канитель? Сказано, более не прибавлю.
– Делать нечего, извольте, отдам
и по вашей цене. Убыток ведь беру,
только чтобы знали вы, где хороший
товар продается.
На самом деле ситец стоит продавцу 15 к., и его можно продавать
с хорошей пользой за 18 к. Но тенденция торговцев в те времена была
такая, чтобы продавать с «запросом»,
как с кого придется. Запрашивать
более чем двойные цены, продавать
товары с 30-40 процентами пользы
считалось столь нормальным, что
продавец, умевший успешно это делать, был «на счету» и пользовался
славой хорошего человека.
«Цены без запроса»
Спустя два года после начала
моей службы продавцом товаров в
лавке я приобрел настолько доверия от хозяев, что они разрешили
мне сделать нововведение в способе
продажи. Меня постоянно возмущали запрос цен и обман доверчивых
покупателей: претило уверение в
заведомой неправде, выдавая ложь
за истину. Поэтому я задумал объявить цены без запроса и с такой целью поместить над лавкой вывеску,
гласящую: «Цены без запроса».
Многие, кому я ранее рассказывал о моем проекте, находили
его несбыточным и непрактичным.
Даже приятель мой Шмурыгин находил его преждевременным. «Ты
подумай, – говорил он, – кто поверит нам, что мы, целые века уверяя наших покупателей в неправде,
вдруг в один присест сразу все изменим и скажем ему правду? Да разве
покупатель этому поверит? Никогда.
А если так, то перестанут покупать
товар, и для тебя наступит поражение». Старушка Екатерина Алексеевна сомнительно качала головой,
приговаривая: «Господи Иисусе, какое ты, Миколушка, затеял неслыханное дело». Но я крепко верил в
успех дела, настаивая на нем упорно,
и наконец добился от хозяев разрешения на полное его применение.
С лихорадочной поспешностью
расценил я товары с 20 процентом
барыша, написал крупно цены на
кусках материи и повесил над лавкой мою вывеску, где большими
буквами было нарисовано: «Цены
без запроса». Все это произвело в
местном захолустье большую сенсацию и заставило говорить обывателей как о некоем событии, из ряда
вон выходящем. Я начал торговать
по новому методу. Никто сначала
мне не верил, и покупатель уходил
из лавки без покупки, не добившись
сбавки цен. В первые дни торговля
продолжалась плохо, а в базарный
день, субботу, выручка едва достигла четверти того, что обыкновенно
выручалось. Но зато молва об этом
разошлась по целому уезду. Я несколько приуныл, хотя вера в конечный результат меня поддерживала, и я настойчиво продолжал вести
новую систему продажи. К концу
месяца однако ж торговля улучшилась, а потом постепенно расширялась дальше, пока не определилась
лучше прежней. Я был героем дня
и с гордостью смотрел, как новая
система заслуживала между клиентами лавки все больше и больше
доверия. Хозяин мой теперь часто
осведомлялся о положении дела и,
видимо, доволен был самим моим
нововведением.
Метеорологические наблюдения
в Тюмени
Не помню хорошенько, у кого из
нас зародилась мысль – у меня или
товарища моего Рылова, но мы сообща написали Петербургской обсерватории о нашем желании быть
в Тюмени наблюдателями метеорологических явлений. Предложение
наше было принято, и обсерватория
прислала нам физические инструменты и таблицы, бланки для занесения наших наблюдений цифрами и
принятыми терминами, предписав в
то же время местному почтамту принимать бесплатно нашу корреспонденцию. Мы устроили эти наблюдения на чердаке отдельной (пропущено
слово, вероятно, «комнаты» – прим.
ред.), где раскрыли некоторую часть
тесовой крыши. Каждый день в 8 ч.
утра, в полдень и в 9 часов вечера мы
лазили туда по лестнице записывать
высоту барометра, температуру воздуха по Реомюру, осадки воды, силу
ветра и видимое состояние неба.
Успешные пробы пера
Я понемногу мужал и развивался,
мои корреспонденции, печатавшиеся в «Губернских ведомостях», придавали мне в глазах общества вес и
значение. В качестве купца я бывал
уже в думских заседаниях, и помню случай, когда на представлении
общества губернатору, покойному
Деспот-Зеновичу, он перед всеми заявил городскому голове:
– Кто у вас тут автор корреспонденции из Тюмени г. Чукмалдин?
Меня представили, и я имел с ним
маленький диспут о сломке старого
гостиного двора.
Этот случай породил в глуши провинциального города большую сенсацию. Одни меня хвалили, а другие
находили, что я какой-то деревенский выскочка, который полез даже
к губернатору.
Неудачные промышленные опыты
Ткани. В Тюмени торговал мануфактурой елабужский уроженец
Дмитрий Иванович Лагин, с которым
мы сошлись на короткую дружескую
ногу. Надоела ли ему и мне торговля ситцами, желали ли мы испытать
что-нибудь новое, – только мы придумали пуститься в промышленное
предприятие. Опыта в этом мы оба
не имели никакого, но теоретические
выкладки и подсчеты обещали нам
вернейшую прибыль, не говоря уже
про славу пионеров дела. Короче
сказать, мы задумали устроить в Тюмени ткацкую фабрику хлопковых
изделий, как, например: твина, тика,
трико, нанки и сарпинки. Пряжу решили выписывать из Москвы, а рабочие ткачи в Тюмени находились
из ссыльных поселенцев; они уверяли нас, подкрашенными сведениями
и цифрами, в необычной выгодности такого предприятия. Мы арендовали здание на Малом городище
(часть города) для ткацкой фабрики,
ремонтировали его и выписали из
Москвы станов с батанами, челноков, берд, шпуль, пряжи и проч. Мы
наивно были убеждены, что все орудия этой фабрикации нужны только
для первого обзаведения, а что потом
в таком ремесленном городе, какова
Тюмень, все будет сделано на месте,
около фабрики, значительно дешевле,
чем в Москве и Владимирской губернии, потому что лесные материалы и
топливо в Тюмени по крайней мере
в пять раз дешевле. Последний аргумент – дешевизна топлива и лесных
материалов – казался нам, неопытным людям, настолько важным, что
он как бы покрывал собою всякий
риск, наше полное незнание дела и
был важнее даже покупки пряжи за
тридевять земель.
Трудно и рассказать теперь, каких
трудов и хлопот стоило нам поставить и пустить в работу 10 ткацких
станков в Тюмени, где на месте не
было для этого ничего подготовленного окружающей промышленностью. Сломается челнок, испортится
бердо, покривится навой – надобно
усиленно искать мастера для исправления, а потом платить ему за поправку дороже, чем стоит новое орудие. Не хватило какого-нибудь цвета
пряжи, нельзя оканчивать «сновать
основу» – и вот останавливается
ткацкий стан на два месяца, пока получится нужная пряжа из Москвы.
Но зато какие бывали славные минуты иллюзии, когда, например, мы
с Лагиным наклеили на кусках твина и сарпинки наш ярлык с громким
титулом: «Сибирская фабрика», – и
принесли их в свои лавки для продажи потребителям. О! Такие хорошие
минуты порою стоят массы трудов,
времени и материальных убытков,
потраченных на то, чтобы пережить
их.
Два года мы возились с этой фабрикой, пока решили, что лучше
ликвидировать ее, чем продолжать
предприятие, явно не имевшее будущности.
Спички и мыло. На этом опыте,
приведшем нас к полной неудаче и
убыткам, мы однако не остановились.
На родине моей, в д. Кулаковой, мы
с тем же Лагиным устроили спичечную фабрику и мыловаренный завод.
И то и другое, казалось нам, будет
давать хорошую пользу, – первое
потому, что главная работа в спичечном производстве, «древесная
соломка», сподручна ремесленности
жителей деревни, а второе потому,
что мыло будем выделывать по методу нашего мастера-изобретателя и
получим фабриката на 10 процентов
больше. И в том, и в другом случае,
конечно, была полная ошибка, а отсюда неизбежный убыток и гибель
производства. Соломку нам готовили
в деревне, но требовали плату ровно втрое большую, чем существует
в Вятке; мыло, правда, выходило на
10 процентов больше, чем у других
мыловаров, но когда просыхало, вес
его уменьшался на 15 процентов, и
сам фабрикат превращался в куски
с высокими краями и втянутой серединой.
Таким образом, и здесь, несмотря
на массу нашего труда и хлопот, нам
не удалось ввести на родине моей
ни нового производства спичек, ни
нового способа варки мыла. И то и
другое разбивалось в прах о суровую
действительность и подтверждало
лишний раз, что надо помнить никогда не пререкаемый закон житейский: «Берись за такое только дело,
которое знаешь не меньше твоего мастера или приказчика. Иначе будет
верная неудача».
Не помню хорошенько, у кого из
нас зародилась мысль – у меня или
товарища моего Рылова, но мы сообща написали Петербургской обсерватории о нашем желании быть
в Тюмени наблюдателями метеорологических явлений. Предложение
наше было принято, и обсерватория
прислала нам физические инструменты и таблицы, бланки для занесения наших наблюдений цифрами и
принятыми терминами, предписав в
то же время местному почтамту принимать бесплатно нашу корреспонденцию. Мы устроили эти наблюдения на чердаке отдельной (пропущено
слово, вероятно, «комнаты» – прим.
ред.), где раскрыли некоторую часть
тесовой крыши. Каждый день в 8 ч.
утра, в полдень и в 9 часов вечера мы
лазили туда по лестнице записывать
высоту барометра, температуру воздуха по Реомюру, осадки воды, силу
ветра и видимое состояние неба.
Ткани. В Тюмени торговал мануфактурой елабужский уроженец
Дмитрий Иванович Лагин, с которым
мы сошлись на короткую дружескую
ногу. Надоела ли ему и мне торговля ситцами, желали ли мы испытать
что-нибудь новое, – только мы придумали пуститься в промышленное
предприятие. Опыта в этом мы оба
не имели никакого, но теоретические
выкладки и подсчеты обещали нам
вернейшую прибыль, не говоря уже
про славу пионеров дела. Короче
сказать, мы задумали устроить в Тюмени ткацкую фабрику хлопковых
изделий, как, например: твина, тика,
трико, нанки и сарпинки. Пряжу решили выписывать из Москвы, а рабочие ткачи в Тюмени находились
из ссыльных поселенцев; они уверяли нас, подкрашенными сведениями
и цифрами, в необычной выгодности такого предприятия. Мы арендовали здание на Малом городище
(часть города) для ткацкой фабрики,
ремонтировали его и выписали из
Москвы станов с батанами, челноков, берд, шпуль, пряжи и проч. Мы
наивно были убеждены, что все орудия этой фабрикации нужны только
для первого обзаведения, а что потом
в таком ремесленном городе, какова
Тюмень, все будет сделано на месте,
около фабрики, значительно дешевле,
чем в Москве и Владимирской губернии, потому что лесные материалы и
топливо в Тюмени по крайней мере
в пять раз дешевле. Последний аргумент – дешевизна топлива и лесных
материалов – казался нам, неопытным людям, настолько важным, что
он как бы покрывал собою всякий
риск, наше полное незнание дела и
был важнее даже покупки пряжи за
тридевять земель.
Трудно и рассказать теперь, каких
трудов и хлопот стоило нам поставить и пустить в работу 10 ткацких
станков в Тюмени, где на месте не
было для этого ничего подготовленного окружающей промышленностью. Сломается челнок, испортится
бердо, покривится навой – надобно
усиленно искать мастера для исправления, а потом платить ему за поправку дороже, чем стоит новое орудие. Не хватило какого-нибудь цвета
пряжи, нельзя оканчивать «сновать
основу» – и вот останавливается
ткацкий стан на два месяца, пока получится нужная пряжа из Москвы.
Спички и мыло. На этом опыте,
приведшем нас к полной неудаче и
убыткам, мы однако не остановились.
На родине моей, в д. Кулаковой, мы
с тем же Лагиным устроили спичечную фабрику и мыловаренный завод.
И то и другое, казалось нам, будет
давать хорошую пользу, – первое
потому, что главная работа в спичечном производстве, «древесная
соломка», сподручна ремесленности
жителей деревни, а второе потому,
что мыло будем выделывать по методу нашего мастера-изобретателя и
получим фабриката на 10 процентов
больше. И в том, и в другом случае,
конечно, была полная ошибка, а отсюда неизбежный убыток и гибель
производства. Соломку нам готовили
в деревне, но требовали плату ровно втрое большую, чем существует
в Вятке; мыло, правда, выходило на
10 процентов больше, чем у других
мыловаров, но когда просыхало, вес
его уменьшался на 15 процентов, и
сам фабрикат превращался в куски
с высокими краями и втянутой серединой.